БЛИКИ СОЛНЦА В БУТЫЛКЕ С ДЖИННОМ

[DeletedUser]

Моему другу suslZ посвящается.

БЛИКИ СОЛНЦА В БУТЫЛКЕ С ДЖИННОМ

1.

Она проснулась сразу и легко, без обычных длительных потуг. И сразу поняла почему.
В этом городе ей всегда просыпалось именно так. Только здесь. В этом городе, в этом отеле. Хотя отель и не играл, наверное, большой роли. Но ей казалось, что играет и именно в этом отеле ей так легко просыпаться. Даже после такой утомительной, такой хмельной ночи. Полуденное почти солнце пробивалось сквозь занавески на окнах и заливало комнату теплом.
Хорошо в Париже в августе. В Париже хорошо всегда, но в августе особенно, подумала Анастасия и потянулась. И ночей таких, как прошлая, будет ещё много, таких же хмельных, роскошных и, казалось бы, ничего не значащих. Но на самом-то деле значащих так много. Она приняла душ, в халате вышла из номера, постучала в дверь напротив, нажала пару раз на ручку, но дверь была заперта, и за ней было тихо. Анастасия спустилась на лифте на первый этаж. Алексея нигде не было, ни в кафе, ни в баре. Она нашла его на террасе. Он сидел в плетеном кресле, читал газету. В халате, влажные волосы зачёсаны назад. На столике стоял высокий стакан, бутылка Бомбей Сапфир и бутылочка тоника.

― Не слишком ли рано для джина, мон ами?
Анастасия села на стул напротив Алексея.
― Ты же знаешь, счастье моё, для джина никогда не бывает рано. Может быть поздно, рано или поздно, ― он улыбнулся. ― Прости за каламбур. Но рано быть не может.
Алексей с некоторых пор начал отращивать бороду, ему она совершенно не шла, но разве он когда-нибудь слушал кого-то кроме себя?..
Он называл себя стареющим мужчиной, мудрым и ужасным. И старался соответствовать этому статусу. А мудрость в его понятии была ничем иным, как отрицанием любой мудрости, кроме своей. Причём стареющим и мудрым он стал называть себя в день своего сорокалетия. И уже два года он был мудрым и стареющим. И ещё ужасным. И ещё любимым мужчиной Анастасии. Они познакомились три года назад, когда он ещё не был ни мудрым, ни даже зрелым... Но вот ужасным он был уже тогда. Он был известен в узком кругу как начинающий литератор, вот-вот должен был выйти в свет его первый роман. И по двум его рассказам снимали кино в России. Возможно, именно это и сделало его ужасным.

Они познакомились на одном из курортов Болгарии. Анастасия была в том особом состоянии двадцатидвухлетней девушки, когда в посках любви можно зайти очень далеко, настолько далеко, что принять жажду любви за саму любовь. Она была влюблена в бармена, когда Алексей встретил её на пляже вечером. Анастасия брела по кромке берега, смотрела на воду и честно пыталась не заплакать. Завтра заканчивался срок её путёвки, и она только что подарила бармену колечко с изумрудом ― свой талисман. Подарила как символ своей любви. И эта разлука, казалось, разбила ей не сердце даже, душу. Его звали Мартин. Он был загорел, черноволос и белозуб. Но не это влекло к нему Анастасию. С ним можно было поговорить о поэзии, о литературе в целом. Он учился на филологическом факультете Софийского университета, достаточно бегло говорил по-русски и читал ей её любимого Бёрнса. И Анастасии в какой-то момент показалось, что вот оно, что это и есть то, к чему так стремится её душа. Анастасия шла, не поднимая головы, безучастно наблюдая, как волны ласково обнимают её ступни. И как молитву повторяла строчки:

Где-то девушка жила.
Что за девушка была!
И любила парня славного она.
Но расстаться им пришлось
И любить друг друга врозь,
Потому что началась война.

Нет. Война не началась, конечно. Просто кончилась путёвка. Но слов из песни не выкинешь. «Чёрт, банально всё, до тошноты. Что со мной? Я банальна?»

Анастасия посмотрела на Алексея. Эта начинающаяся борода старила его лет на десять. А тогда на берегу, он был без бороды. Загорелый, с выцветшими от солнца и морской воды белыми почти волосами, и этими невозможными, меняющими цвет глазами. Тогда на берегу, Анастасия буквально налетела на него, смущённо ойкнула, посмотрела в его зелёные кошачьи глаза и заплакала. Она рассказала ему всё. Почему она сделала это, Анастасия не могла объяснить до сих пор даже себе самой. Что-то щёлкнуло, вспыхнуло и погасло внутри. И она рассказала ему. Всю свою жизнь, кадр за кадром. Она взахлёб рассказывала ему о Мартине, о том какой он чудесный, и как читает Бернса, потом совершенно неожиданно для себя самой рассказала о том другом, что был до Мартина. И оказался жалким наркоманом. И о том, что был ещё раньше, о том, который кусал её пальцы, надавливая клыком на ноготь, утверждая, что именно там, под ногтем проходят нервные окончания. Кусал и пристально смотрел ей в глаза, довольно ухмыляясь, когда видел по её лицу, что ей больно. И даже о самом первом, о ком не говорила никому. О том, из-за которого резала вены, лёжа в тёплой ванне. И под конец этого монолога, уже на рассвете, увидела, что глаза Алексея стали вдруг голубыми. Но не холодными, а тёплыми. И нежными. И глубокими. Анастасия утонула в них в то утро.

― Что пишут? ― спросила Анастасия и добавила, обращаясь к подошедшему официанту, ― я буду то же самое, что месье, принесите только бокал.
― Вообще или про меня?
― А разве пишут сегодня в Париже ещё о чём-то кроме того, что тебе вечером вручают Гонкуровскую премию? ― Анастасия кивком поблагодарила официанта, принесшего бокал, и смешала себе коктейль.
― Как ни странно, ― в тон ей ответил Алексей: — про забастовку железнодорожников, о том, что к ним вот-вот примкнут водители автобусов, таксисты и даже пилоты и движение во всей Франции будет парализовано.
― Надеюсь, не сегодня вечером, ― улыбнулась Анастасия и сделала маленький глоточек джин-тоника.
― Разумеется, мой ангел, они подождут до завтра.
Они оба рассмеялись.
― Так, а что пишут?
Алексей уткнулся в газету и мгновение пожевал губами, потом отложил газету и, откинув голову назад, прикрыл глаза и монотонно произнёс:

«Господин Алексей Шакулов, известный российский литератор, прибыл накануне вечером в Париж в сопровождении очаровательной спутницы, мадемуазель Анастасии Громовой, которая, по слухам, скоро станет его третьей женой. Господин Шакулов прилетел на церемонию вручения Гонкуровской премии, которая в этом году единодушным решением жюри присуждена ему за его роман «Ненаёмный». Роман «Ненаёмный» несмотря на свою скандальность или даже благодаря ей переведён на 12 языков и издан в 43 странах, включая Францию. Это, пожалуй, рекорд для господина Шакулова, так как прошлые его романы пользовались меньшей популярностью. Так, предшественник «Ненаёмного», роман «Возвращение» издан лишь в 9 странах. Господин Шакулов отказал в интервью нашей газете, как впрочем, и другим средствам массовой информации, заявив, что сделает заявление для прессы после церемонии вручения, которая состоится сегодня в двадцать ноль-ноль в ресторане «Друан».

Алексей открыл глаза, глотнул из бокала, поставил его обратно на стол, достал из кармана халата мятую пачку «Кэмел», закурил.
― Ну и потом уже полная желтуха. Про моих бывших, про мои разводы, про моих дочерей.
― Тебе это неприятно? — Анастасия коснулась его руки и нежно пожала её.
― Да нет же, ангел мой, упоминание о моём прошлом не более неприятно, чем само моё прошлое. А прошлое ― это прошлое, и им можно не жить.
Анастасия знала, что Алексей действительно не живёт прошлым. Единственное, пожалуй, что он вывел из своего прошлого, ― это две аксиомы. Никогда более не покупать квартир и домов и никогда уже не жениться.
При разводе с первой женой он оставил ей свою трёхкомнатную квартиру в самом центре города, в котором жил тогда. При втором разводе приобретённые им пару лет назад двушка и небольшая дача за городом были переданы им во владение очередной его экс. Вот тогда Алексей и вывел свои аксиомы. И свято их придерживался, если можно свято придерживаться аксиом. Он больше не приобретал недвижимости, и уже почти три года они жили в отелях и съёмных квартирах. И он не делал предложения Анастасии.
И в принципе, спрашивая, неприятно ли ему, Анастасия имела в виду именно ту часть заметки, в которой говорилась, что она скоро станет его третьей женой. Но Алексей не понял, он думал о другом, и Анастасия промолчала. Она не хотела, чтобы Алексей считал её жалкой, и ей казалось, что он обязательно посчитает её жалкой, если она задаст этот вопрос.
Алексей сидел, поглаживая правой рукой свою ужасную бородку, и смотрел прямо перед собой.
― О чём ты думаешь, мон ами? ― спросила Анастасия.
Алексей посмотрел на неё и улыбнулся.
― Ни о чём. Я просто наблюдаю, как солнце плещется в бутылке с джинном.
Он именно так произнёс ― не как напиток, а как «джинн».
― И что джинн? Не хочет выбираться из бутылки? ― спросила Анастасия.
― Мы его обязательно выпустим, ― Алексей встал, наклонился к ней, легко коснулся губами её щеки. — А теперь, очаровательная мадемуазель Громова, пойдёмте обедать.


продолжение следует

 

[DeletedUser]

2

Алексей и Анастасия не любили французскую кухню и поэтому пообедали в итальянском ресторане на берегу Сены. Они поднялись на второй этаж, заняли столик у окна и смотрели, как туристы заполняют прогулочные катера. Несмотря на почти пустой зал, они достаточно долго поджидали официанта, более десяти минут. Когда, наконец, официант подошёл принять заказ, выяснилось, что он, видите ли, не говорит по-английски. И будет принимать заказ только на французском языке.
Алексей был неподражаем. Анастасия смотрела на него со смешанным чувством восторга и нежности. И ещё ей было немного стыдно, она понятия не имела, что можно так ругаться на английском языке, используя такие эпитеты и идиомы. Закончилось всё коротким, но уже более приличным разговором с метрдотелем, поспешившим подойти к их столику. И уже спустя минут пятнадцать тот же официант принимал у них заказ и даже отвечал на вопросы Алексея. Они заказали салат, суп, и спагетти на второе.
― Понимаешь, Анастасия, — Алексей отпил вина из высокого бокала на тонкой ножке. — Быть снобом для парижанина в порядке вещей. Даже если он вовсе не парижанин, но живёт в Париже. Будь он нормандцем, гасконцем или кем там ещё, он считает себя парижанином, прожив здесь неделю. И становится снобом. Но в данном случае есть противоречие, и достаточно серьёзное. Нельзя быть снобом и работать официантом. Нельзя быть снобом, трудясь на ниве развлечений и в сфере обслуживания в городе Париже.
― Да, ты был неподражаем, но…
― В данном случае нет и быть не может никакого «но», мой ангел. Это главное противоречие Парижа. Городу противостоят люди, его населяющие, — улыбнулся Алексей. ― В Лондоне, сером, мокром, угрюмом Лондоне с его Тауэром, Вестминстерским аббатством и вечным символом скоротечности бытия Биг-Беном, с грязной тоскливой Темзой, нет контраста. Лондонцы с их чопорной тоскливостью вписываются в декорацию, в которой живут, дополняют её. Иначе и быть не может. Я и сам, бывая в Лондоне, становлюсь серым, угрюмым и тоскливом стариком. Но Париж –это не декорация, это самый прекрасный город на земле, парижане же — самые отвратительные горожане во вселенной. ― Алексей снова улыбнулся: — Пафосный я, однако, сегодня.
— Ты просто готовишься произнести речь вечером, — улыбнулась в ответ Анастасия.
— Тогда необходимо вырезать этот кусок, не думаю, что жюри будет в восторге, — сказал Алексей, и они расхохотались.
— Вино, кстати, неплохое, итальянские вина мне нравятся более французских, но и об этом я говорить в своей речи не стану.
— А о чём ты вообще будешь говорить в своей речи, мон ами? — Анастасия отпила глоток из бокала и добавила: — Да, вино прелестное, молодое и нетерпкое.
— Я не знаю, мой ангел. Это будет экспромт, ты же знаешь, я не готовлю речей заранее.
— Да, ты и романы так пишешь, экспромтом, — съязвила Анастасия и улыбнулась, чтобы язвительность была добрее.
— Ну да, — кивнул Алексей. — Если ты о том, что я никогда не знаю, чем закончится роман и вообще, что будет в середине. Всё случается по мере развития, так, как решают герои. Они всегда решают за меня. Я лишь передаю их мысли и чувства.
Анастасия молча слушала Алексея. Он не сказал ничего такого, чего бы она не знала. Но ей было приятно, она любила слушать, как Алексей говорит. Ей нравился его голос, то, как он строил фразы, его мимика, жесты. Даже когда он рассказывал что-то известное ей, а порой даже банальное, ей было интересно - как он рассказывает, как преподносит.
Больше всего на свете она боялась, что он замолчит, замкнётся в себе. И в этом замкнутом пространстве не будет места никому, даже ей. Когда такое случалось, а случалось это нередко, Анастасии казалось, что весь тот хрупкий мир, что она когда-то построила для себя, вот-вот рухнет. Ей казалось, что мир этот, её мир, построен из зыбкого золотого песка болгарского курорта Солнечный Берег. Она так и не научилась подстраиваться под его переменчивое, истинно «близнецовское» отношение к жизни, когда один и тот же день мог многократно поменять окраску. От кипельно-белого до аспидно-черного, сквозь все оттенки серых тонов. Она и не хотела учиться подстраиваться. Ей было очень больно, когда Алексей становился холоден и отрешён. Но почти всегда на смену этому холоду приходило тепло, настоящее южное, жаркое. А порой Алексей становился вдруг совсем беззащитным, уязвимым, как ребёнок. И Анастасия готова была перегрызть глотку любому, кто мог причинить ему боль. В такие минуты она забывала о собственной боли, которую Алексей часто причинял ей своим холодом. В такие минуты Анастасия жила полной жизнью. И это было счастьем. Счастьем вдвойне, потому что она не подстраивалась под него, она была личностью. И он чувствовал это в ней, и она знала, что он чувствует.
Они пообедали, выпили по чашке кофе, Алексей подозвал официанта и расплатился, долго копаясь в бумажнике и торжественно оставив один евроцент чаевых. Они проспорили всю дорогу до отеля. Причём спорили, как обычно, на повышенных тонах, чем сильно обеспокоили таксиста, пожилого мужчину с пышными седыми усами. Он постоянно посматривал на них в зеркало заднего вида и недовольно хмурился.
— Ты невыносим, Алекс.
Она специально называла его Алексом, зная, что его буквально физически передёргивает от этого сокращения.
— Ты можешь быть неподражаем и невыносим одновременно, с интервалом в 15 минут. Это абсолютно ненормально. Что за спектакль ты устроил с чаевыми?
— Что именно тебя так задело, Стася? — не преминул ввернуть также ненавистное ей сокращение Алексей.
— Нельзя так унижать человека, это мерзко! Это неправильно. Его незнание языка не повод устраивать мерзкий унизительный спектакль.
— Незнание? — Алексей поднял левую бровь: — Ты забыла, мой ангел, как он заговорил на нужном нам языке? ― Алексей интонацией выделил слово «нужном».
― Всё равно, это неправильно. Ты не имел права… Ты не имел никакого права его…
— Наказывать, — подсказал слово Алексей.
— Да, именно наказывать! — запальчиво ответила Анастасия. — Ты вёл себя невыносимо.
― Хорошо, Стася. Давай мы завтра снова пообедаем в том ресторане, и я оставлю ему на чай двадцатку. Как ты думаешь, двадцатки будет достаточно?
― Не ёрничай!
― Не думал даже, — невозмутимо ответил Алексей. — Я пытаюсь избежать семейной сцены, но мне это плохо удаётся, только и всего.
Такси подъехало к отелю, Алексей расплатился, и они вышли из машины. Анастасия заметила, что таксист вздохнул с видимым облегчением.
— Ты никогда не делаешь правильных выводов. Ты ведь сейчас сказал это не потому, что ты понял, что твой поступок неуместен. А просто чтоб я заткнулась, ведь так?
И, не дожидаясь ответа, Анастасия добавила новый вопрос:
— И перестань называть меня Стасей, ты это специально, да?
— Да… и… да. Двойное да. Да в квадрате. Но, может, мы всё-таки перестанем ссориться?
— Хорошо, я заткнулась.
Алексей развёл руками, и галантным жестом пригласил Анастасию войти в лифт.*


***

Церемония вручения Гонкуровской премии показалась Анастасии скучной и пресной, а последующий за церемонией ужин и того преснее. Она сидела рядом с Алексом, который беседовал о современной литературе с каким-то важным напыщенным стариком в очках и с жуткими лохматыми бакенбардами. Во время речи Алексея, этот старик стоял рядом с Анастасией и порой оглядывал её холодным оценивающим взглядом, а когда Алексей закончил, недовольно поморщился. Алексей представил старика Анастасии в начале вечера, как и многих других благообразных и чинных мужчин. Но Анастасия не запомнила имени старика, имён было много, столько же, сколько и благообразных и чинных лиц, а Анастасия была одна. Но ни благообразной, ни чинной она не была, хотя и старалась изо всех сил. Она была одета строго, но элегантно, в тёмно-серый брючный костюм и белую сорочку. Анастасия не надела украшений, лишь двойная нитка крупного чёрного жемчуга — подарок Алексея, – украшала её шею. Перед самым началом мероприятия, когда они выходили из такси у отеля Савой, Алексей быстро взглянул на Анастасию и мягко произнёс:
― Не стоит так волноваться, мой ангел. Это просто скучное сборище скучных стариков. Ни в коем случае не пытайся проникнуться торжественностью момента, это всего лишь фарс.
Анастасия с негодованием посмотрела на него, готовая вступить в неуместный спор, но Алексей улыбнулся ей и подмигнул:
— Не надо спорить сейчас. Совершенно нет времени. Вот увидишь, я прав. Ты всегда и во всём права, но бывают же исключения из правил.
Анастасия промолчала, негодуя. Как можно так относиться к самой престижной литературной премии, это непостижимо! Это неправильно, это преступно! Анастасия сама относилась со стойким недоверием ко всякого рода конкурсам и награждениям, но цинизм Алекса, тем не менее, её коробил. Она решила потом высказать Алексею, что он сам ведёт себя, как сноб, и то, что он сейчас живёт в Париже, нисколько не оправдывает его снобизма. Она и по поводу его выходки с чаевыми ещё не закончила. А сейчас, сидя рядом с Алексеем, который говорил со стариком с жуткими бакенбардами сначала о Салмане Рушди, а теперь о Мураде Аджи и вообще о влиянии восточных писателей на современную литературу в целом, Анастасия поняла, что Алексей, кажется, был прав. «Кажется» было её защитным словечком. Она никогда безоговорочно не капитулировала, слово «кажется» помогало ей не сразу признать своё поражение в том или ином вопросе, когда они с Алексеем не сходились во мнениях.
— Кажется, он всё-таки прав, — подумала Анастасия, ― Если это и не фарс, то весьма на него похоже.
Порой кто-то из присутствующих обращался к ней с любезным ничего не значащим вопросом, на который Анастасия любезно отвечала ничего не значащими фразами. Была во всём этом какая-то ненастоящесть. «Как в Сети, — подумала Анастасия: только тут видишь собеседника, хотя это ничего, оказывается, не значит».
Анастасия затосковала. Она снова почувствовала какую-то зыбкую неискренность этого мира. Так с ней бывало достаточно часто, иногда даже рядом с Алексеем, когда он вдруг становился холодным и отчуждённым.

______________________________
по этикету, мужчина входит в лифт первым.

продолжение следует

 

[DeletedUser]

3

Даже самый скучный ужин обычно подходит к концу. Прощание было также официальным и скучным, но не долгим. Алексей как-то скомкано, но вежливо попрощался, пожав руки чопорным мужчинам, чопорные мужчины сделали пару изысканных, но дежурных для французов комплиментов Анастасии. И ЭТО наконец закончилось.
Они немного прошлись до стоянки такси, чтобы поехать в отель.
— Я хочу снять этот чёртов смокинг, переоденусь, мы погуляем и поужинаем по-настоящему, — пояснил Алексей. — Эти устрицы, гребешки и прочая морская нечисть натолкнули меня на мысль. Хочешь суши? ― И добавил: — Устала?
Анастасия кивнула.
— От фальши. Суши хочу, если они не окажутся фальшивыми. Ещё немного фальши меня убьёт.
― Угу, — Алексей улыбнулся. — Кажется, я был прав. — Он открыл перед Анастасией дверь такси. Анастасия забралась на сиденье, Алексей сел рядом, сказал женщине-таксисту, явно алжирке, адрес отеля.
— Рановато для «кажется». Я ещё не поняла, — не удержалась Анастасия. — Не обольщайся раньше времени.
Анастасия улыбнулась, подумав о том, как же хорошо они знают друг друга, и как это здорово.
— Не буду обольщаться раньше времени, — с серьёзным выражением лица ответил Алексей, — буду обольщённым в назначенный тобой час, с точностью до секунды.
Они приняли душ, переоделись в демократичные джинсы и майки. Анастасия в строгую чёрную майку и черные джинсы, Алексей в протёртые до белизны любимые ливайсы и легкомысленную лиловую майку с изображением Симпсонов — отца и сына на рыбалке.
Они вышли из отеля и решили пройтись пешком до маленького полуподвального японского ресторанчика в конце Елисейских полей, почти у Триумфальной Арки. Вернее, решала Анастасия. Алексей предложил было взять велосипеды напрокат прямо в отеле, но Анастасия отказалась наотрез.
— Ты не любишь велосипедов? — спросил Алексей.
— В теории люблю, катаюсь тоже в теории.
— А как тебе 10 километров примерно пешком, и на практике?
— Приемлемо. Если будет совсем невмоготу, ты посадишь меня в такси.
— И сам побегу следом, — улыбнулся Алексей.
Они прошли весь бульвар Распай, свернули на Рю дю Бак, по мосту Рояль, перешли на тот берег Сены, прошли мимо парка Тюильри. И когда через улицу Риволи они попали на площадь Согласия и пересекли её, ступив наконец на асфальт Елисейских полей, отражавших все цвета освещённых витрин магазинов, световой рекламы кинотеатров и уютных кафе, Анастасия поняла, что она чертовски устала. Она лишь нахмурилась, не намереваясь сдаваться.
Народу в этот вечерний час было много, Анастасия и Алексей шли, держась за руки, и обсуждали план действий на завтра.
— А на башню нам обязательно?
— Мой ангел, это совсем не обязательно, но почти желательно. Если ты, конечно, хочешь увидеть, наконец, Париж. Да и побывать в Париже и не взять Эйфелеву штурмом…
— Моветон?
— Ну не то чтобы моветон, но некая узость кругозора имеет место быть, — Алексей рассмеялся. — Не хочешь, не поднимемся на башню. Вид с башни, кстати, не очень, если откровенно. Лучше пеших прогулок для того, чтобы понять Париж, нет ничего. Найдём чем занять себя и без неё.
— Хочу, чтобы не показать узость моего кругозора. Да и пора бы уже, четвёртый раз в Париже как-никак.
— Хорошо, не будем узкими. Итак, месса в Соборе Богоматери, Лувр, затем обед с внушительными чаевыми в итальянском ресторане, — Алексей хитро улыбнулся и торопливо продолжил: — Затем прогулочный катер, Сена в лучах послеобеденного солнца. Потом Монмартр, на самый верх к белому храму, я никогда, наверное, не запомню его названия. И самое очаровательное — это лавочки, бесчисленные сувенирные лавочки по всему крутому подъёму к храму. И никто не изгоняет этих менял, — грустно добавил Алексей.
— Сакре Кёр.
— Что? — переспросил Алексей.
― Базилика называется Сакре Кёр… А теософию и менял оставим на десерт.
Анастасия резко остановилась и, потянув Алексея за руку, развернула его к себе и спросила.
— Ты так ничего и не понял? Скажи. Скажи мне правду.
— Понял, мой ангел. Я всё понял.
— Что ты понял?
Алексей набрал в лёгкие побольше воздуха, медленно выдохнул:
— Настя, я понял, что был неправ. Меня раздражает снобизм всё чаще в последнее время. Раздражает более всего потому, что я чувствую, что и сам становлюсь снобом.
Алексей замолчал, глядя в глаза Анастасии. Анастасия молча смотрела на Алексея: «Как?.. Как он всё понимает, как чувствует… как читает мысли?… Господи, как же я устала…»
Анастасия отвела взгляд от лица Алексея и увидела кафе с красной неоновой вывеской Pizza Pino и красной зонтичной крышей, с белыми буквами.
— Давай посидим.
— Снова пицца? — деланно ужаснулся Алексей. — Или ты просто устала?
― Ничего я не устала, — отрубила Анастасия. — Просто хочу пить. Могу я хотеть пить, как, по-твоему?
Она скорчила ему рожицу.
— По-моему, можешь, — улыбнулся Алексей.
Они вошли в кафе, сели за столик у окна и заказали пиво. Анастасия пива не любила , но она захотела сделать приятное Алексею. Такая вот нежная блажь, подумала она и, не дрогнув, сделала большой глоток из запотевшей кружки. Единственное, что спасало положение, это то, что пиво было ледяным, зубам это не нравилось, но пить было не так противно. Если не дышать, делая глоток.
Алексей выпил две большие кружки, пока Анастасия мужественно допивала свою среднюю. Алексей подозвал официанта, расплатился и, оставив щедрые чаевые, попросил его вызвать такси к кафе.
Анастасия улыбнулась.
— Не злись на меня.
— Не злюсь.
— На меня нельзя серьёзно злиться, ты же знаешь. Только желать убить.
― Хорошо, я запомню, — теперь улыбнулся Алексей. — Может, и возникнет когда-нибудь такое желание. С тобой всё возможно.
Такси подъехало к кафе, и они, проехав Елисейские поля, почти у самой арки свернули на авеню Георга V, свернули, причём против движения, ещё раз в какой-то плохо освещённый закуток, и такси остановилось.
— Приехали, мадемуазель Громова, – сказал Алекс и помог ей выйти из такси.
Анастасия огляделась.
— Согласен, — кивнул Алекс, – тупичок нефешенебелен, но вот, спустившись по трём этим ступенькам…
Алексей взял её за руку, и они спустились по стёртым каменным ступеням.
— …и отворив эту дверь…
Алексей толкнул плечом массивную деревянную дверь.
— ...попадаешь в лучший японский ресторанчик в Париже.
Ресторанчик и впрямь оказался чудным.
Анастасия впервые увидела, как может стать ещё более круглым от широкой улыбки и без того похожее на жёлтое сморщенное солнце лицо пожилого японца, и как от той же улыбки могут стать ещё более узкими глаза, напоминающие прорези, сделанные кривыми маникюрными ножницами. Их встретил сам хозяин заведения, пожал протянутую Алексеем руку, предварительно наскоро, но по возможности долго и старательно обтирая свою руку о белоснежный передник. Анастасия с интересом наблюдала за этим действом, но белоснежный передник, вопреки её ожиданиям нисколько не пожелтел. После рукопожатия хозяин ресторана, без конца кланяясь и спрашивая, как продвигаются дела Алексея в Париже, провёл их вглубь заведения, за ширму, и, выдав новую порцию поклонов, ожидал, пока они усядутся за столик из цельного дерева. Разумеется, он лично принял заказ, на время перестав кланяться, и серьёзное выражение на его круглом лице показалось Анастасии ещё более потешным, чем недавняя улыбка. Но, очевидно, это было некое таинство. Поэтому, обсуждая меню, и Алексей, и мистер Чонг, Анастасия именно так расслышала его имя, были более чем серьёзны. Поклонившись напоследок, мистер Чонг вышел за ширму.
Анастасия тихонько рассмеялась.
— Вы были такие серьёзные…
— Нет ничего серьёзнее, чем обсудить меню с Чонгом, — улыбнулся Алексей. — Ты сегодня в этом убедишься. Он меня сумел убедить однажды, что это более чем серьёзно. Теперь и я так считаю.
Ждать пришлось достаточно долго, но ожидание того стоило. Вошли две женщины, обе в расшитых золотистыми нитками сиреневых кимоно, с ярко красными широкими поясами.
Та, что постарше, улыбнулась Алексею и поклонилась Анастасии, молодая просто поклонилась, без улыбки. Мистер Чонг стоял у ширмы и наблюдал за действиями женщин. Те быстро и бесшумно расставили на столе миски, два маленьких керамических кувшинчика с саке, поклонились и, попятившись, исчезли. Чонг, окинув стол одобрительным взглядом, поклонился и вышел.
Суп с лапшой и утиной грудкой был изумительным. Когда с ним было покончено, вошли все трое, обе женщины и сам Чонг. В руках у младшей было большое деревянное блюдо в форме корабля с суши, старшая принесла овальную тарелку с сашими, Чонг держал два кувшинчика сакэ.
– Теперь ты поняла, насколько это серьёзно? — спросил Алексей.
Анастасия кивнула.
Когда, наконец, было покончено со всем, что было подано, Алексей заказал ещё бутылочку саке и ещё «немного сашими». У него был абсолютно счастливый вид, и странные плывущие глаза. Анастасия с интересом смотрела на него, и Алексей, перехватив её взгляд, выпил саке из пиалы и сказал:
— У нас сейчас почти одинаковый разрез глаз с Чонгом, да? Саке всегда так действует на меня. Почти как марихуана.
— Ты курил марихуану?
— Все люди моего возраста и моего круга курили марихуану.
— Интересный же у тебя круг.
— Круг моих интересов ещё интереснее. ― Алексей наполнил пиалу, выпил и, пожевав кусочек сашими, добавил: — Но сейчас он сужается вокруг кровати в номере отеля Le Méridien Montparnasse…

Прощаясь с без конца кланявшимся Чонгом и его женой (старшая из женщин оказалась его женой, а младшая ― дочерью), Анастасия сказала:
― Мне очень жаль, что Алексей не приглашал меня в Ваш ресторан раньше, мистер Чонг.
— Жалеть о том, что уже произошло, даже хуже, чем жалеть о том, что ещё только может случиться, — поклонился Чонг.
Алексей пожал руку Чонгу, улыбнулся его жене, они с Анастасией вышли на улицу и направились к стоянке такси.

продолжение следует

 

[DeletedUser]

4
Утром, разумеется, всё получилось не так, как хотелось бы. Или не совсем так. Или даже совсем не так. Утром всё происходит иначе, чем запланировано вечером. И все с вечера продуманные планы утром летят к чертям. У планов есть такая особенность. Они знают, куда именно лететь, чтоб сразу к чертям, без всякого фейс-контроля у врат. И неважно, что или кто тому виной ― узкоглазый ли японец с китайской фамилией, пусть даже с последующим Итиро*, суши ли того же происхождения или вовсе утренний воздух Монпарнаса. Назвать это можно как угодно, но имя у всего этого одно. Провидение…
Алексей провёл бессонную ночь. Они приехали в отель около часу ночи, пожелали в коридоре друг другу спокойной ночи и разошлись по номерам. Алексей открыл окно, поглазел на спокойную, почти бесшумную в этот поздний час улицу, зевнул и прошёл в ванную. Он принял душ, и горячая вода смыла остатки сна. Но, тем не менее, он упрямо разделся и залез под одеяло, но, промучившись около получаса, сбросил его на пол, натянул джинсы, майку и вышел из номера. Он просидел до трёх за стойкой лобби-бара, пытаясь налиться джин-тоником до самых краёв, но то ли джина в лобби-баре оказалось недостаточно, то ли края у Алексея несколько растянулись, но так или иначе из его затеи ничего не вышло. Да и думать такое количество спиртного скорее мешало, чем помогало, и мысли были какими-то вязкими, тягучими и порой бессмысленными.
— И что, это ты что ли собрался выпускать джинна из бутылки? В который раз? В третий, да? — спрашивал себя Алексей. — Двух предыдущих было мало? Тебе, идиот, всегда и во всём нужно довести до состояния «мало не покажется»?
— А чего тебе, собственно, надо? — отвечал ему тот самый идиот внутри него. — Тебя всё устраивает? Твои мужицкие забавы в русских банях и финских саунах с едва намекнувшей о себе почти незрелой ещё девичьей порослью? Твои барские замашки в издательстве, где на тебя, любимого, молятся все, начиная с корректора Амфибрахии Семёновны, семидесятилетней трижды вдовы, заканчивая Аллочкой ― аппетитной, вполне себе оформившейся секретаршей главного редактора? Где ты, такой вальяжный и утомлённый жизнью, и с прищуром, соглашаешься с Амфибрахией, что запятая в этом предложении, возможно, и не нужна, и милостиво, но опять же с прищуром, позволяешь Аллочке налить себе кофе и почти не реагируешь, когда она, подавая тебе этот кофе, как бы невзначай касается тебя спелой грудью? Это ли не бутылка, в которой джиннов отродясь не было? Или, может, ты сейчас станешь меня уверять, что утро, ТВОЁ утро ― это то самое утро, в котором приятно просыпаться?
— Пошёл в жопу, — ответил Алексей своему идиоту и, отпив громадный глоток, пододвинул бармену стакан. Бармен, в отличие от идиота, не пререкался, а исправно сварганил новую порцию можжевеловой водки со стариной тоником. Идиот, дождавшись окончания барменовских манипуляций, однако продолжил:
— Твоё амплуа, в котором ты постоянен даже с самим собой, тебя не слишком утомляет?
— Теперь ты лезешь в бутылку, а это моя бутылка. У Диогена бочка, а у меня бутылка. Моя.
— Спасибо, — сарказма идиоту было не занимать, — ты открыл нам Америку. Мне и Диогеновой бочке.
— Всегда пожалуйста, — огрызнулся Алексей. — Понадобятся Америки, обращайтесь.
— Ты сделаешь ей предложение?— помолчав, спросил внутренний идиот.
— А ты?— парировал Алексей.
— Ты идиот, — с оттенком констатации ответил внутренний тёзка и замолчал.
— А ведь он прав, — подумал Алексей.


_____________________________________
* Итиро-первый. По древнему обычаю, первому сыну в японских семьях дают имя Итиро.

продолжение следует

 

[DeletedUser]

Анастасия тоже почти не спала в эту ночь. Она лежала в халате на неразобранной постели, курила и смотрела в окно. Лёжа, в окно было видно лишь звёздное небо, кое-где прикрытое полупрозрачными тёмными облаками, и Анастасия, полежав немного, подложила подушку под спину и села. Теперь, чуть ниже неба, она видела крыши домов со всполохами неоновой рекламы и даже окна последних этажей в этих домах. Окна были разные, тёмные и освещённые, но даже освещённые были разными, у каждого окна свой оттенок света. Где-то тёплый, персиковый, а где-то холодный, голубоватый. Эти окна напоминали ей Алексея, их отношения. И всё бы ничего ― наверняка по такому принципу строятся многие отношения у большинства мужчин и женщин, ― но у них с Алексеем доминировали всё-таки холодные оттенки, их палитра была богаче и насыщенней. Да и это можно было бы как-то пережить, наверное… Если бы не частота, какая-то немыслимая, неуловимая и неумолимая частота смены этих оттенков. Анастасия затушила окурок в пепельнице, достала новую сигарету из пачки и, помедлив, всё-таки прикурила. Прошла всего пара мгновений, но когда она снова посмотрела на дома напротив, освещённых окон стало на два меньше. Было одиннадцать, стало девять. Она уже не помнила, с каким оттенком света были эти погасшие окна, да и неважно это совсем. Они погасли. А значит, и отношения могут однажды вот так погаснуть, как свет, и действительно неважно, тёплыми они были или больше холодными. Важно, что их может не быть. Никаких.
Она встала, прошла к мини-бару и, поколебавшись немного, вытащила маленькую бутылочку виски. Отвинтила пробку и сделала глоток прямо из горлышка. Виски обожгло горло и прокатилось дальше, обволакивая внутренним, мягким теплом. И моментально изменился вкус сигареты, она стала более ароматной, насыщенной, с тем самым привкусом «настоящих американских», который был когда-то совсем давно, а потом куда-то делся. Про вкус и запах этих «настоящих американских» ей иногда и с грустью говорила мама, потому как «настоящие» куда-то делись задолго до того, как Анастасия начала баловаться. Это тоже было маминым словечком – «баловаться». Она не курила, а баловалась уже лет двадцать пять, а Анастасия баловалась всего лишь семь. И это баловство ей нравилось. Анастасия крепко затянулась, наслаждаясь и вкусом, и ароматом, снова отпила глоток из бутылочки и подошла к окну. На этот раз все освещённые окна были на месте.
― А может, всё дело в стойкости? ― подумала она, ― может, самые стойкие никогда не тушат этот свет, не дают ему погаснуть?
― Ты как, стойкая или не очень? ― спросила себя Анастасия.
Она вспоминала какие-то отрывки прошлого, словно разрозненные кадры какого-то ещё несобранного фильма, и никто кроме режиссёра не знает, что и за чем лепить на монтажном столе. А режиссёр вышел куда-то, и давно уже, и всё никак не возвращается, а без него никак, без него никто и никогда не станет «лепить», потому что слепить может только он – уставший от собственной славы и величия, но он ушёл и забыл про эти кадры. И они лежат, их можно порассматривать, пощупать, прокрутить и отмотать, но лишь по отдельности, по кускам, но единым целым они от этого не станут, и, возможно, не станут никогда, если режиссёр не вернётся, отдохнувший от собственной славы и величия. И не склеит, не слепит всё это во что-то ровное, розовое и прекрасное. А пока – это просто отрывки, отрывки её прошлого, и никакой стойкости в них нет. Или есть? Что есть стойкость по определению, по сути, по логике? Стойким был оловянный солдатик, и он даже расплавился от любви, но остался стойким, и его мечта, его прекрасная танцовщица сгорела вместе с ним в огне, в огне любви ли? Или в огне бессердечия? Но у солдатика не было выбора, или был? Его ведь предупредил злобный тролль – отступись, твоя мечта слишком хороша для тебя. Он мог отступить или не мог? Анастасия сделала большой глоток, посмотрела на опустевшую бутылочку и швырнула её на кровать. Имеет ли значение цена, которую требуют у тебя за то, чтобы ты мог осуществить мечту? Если тебе дают шанс, а взамен ты должна отдать душу? Или тело? Что ужаснее? Вот, возьмём этот отрывок. Вот она, Анастасия, работает на телевидении. Господи, когда это было, сто лет назад, двести? Тысячу? Работает никем, редактором. Разве можно работать на ТВ редактором, если ты хочешь снимать кино, если ты знаешь, нет, ты абсолютно уверена, что ты хочешь снимать кино, делать кино, спать с кино… С КИНО! А не с кем-то, от кого зависит твой шанс, да и не шанс даже, а так ― первый шаг на пути к тому, чтобы делать кино и спать с ним, и просыпаться лишь для того, чтобы снова его делать. И у тебя есть выбор: либо спать с кем-то, от кого зависит этот шаг, или быть редактором программы, в самом названии которой издёвка ― «Синема плюс». Для кого плюс, а для кого минус. Минус твоя душа. Анастасия вспомнила, как когда-то она сказала Алексею: «Мне кажется для тебя обнажить душу, это как для меня обнажить тело. Хотя в обоих случаях дело, конечно, в душе».
― Алексею, конечно, проще, ему не нужно было под кого-то ложиться, чтобы стать Алексеем Шакуловым,― сказала она себе и рассердилась на себя, и покраснела даже. ― Что за бред ты несёшь!
Вот другой отрывок. Экзамены, чтобы попасть на курс к Желаненко, тому самому, уставшему от славы. Вот она, Анастасия, которой не хватило всего каких-то трёх баллов. И снова предложение. Нет, не предложение – намёк, недомолвка, недосказанность, но такая, которую не понять невозможно. И снова от кого-то значимого, от него зависит, приплюсуются эти три недостающих балла или останутся в минусе. В минусе. Либо душа в минусе, либо мечта, вся жизнь. И что тут стойкость? Сгореть в удушливом пламени ненависти к себе, стыда, отвращения? Или не сгореть, не понять, не почувствовать, не сделать? Не сделать свой фильм, не слепить свою жизнь? И что тогда? А ничего. Не будет ничего прекрасного и ровного. И не будут светиться окна в домах, в которых люди будут смотреть на ровное, розовое и прекрасное кино.
Она открыла окно и подставила вечерней прохладе разгорячённое лицо.

Алексей, так и не захмелев от джина, подумал было перейти на пиво, но вовремя остановился. Он расплатился с барменом, поднялся в номер и выпил все минибутылочки из минибара. Потом посидел немного на кровати, старательно пуча глаза, потому что комната начала всё же немного кружится, и закрывать глаза было совсем нельзя. Он посмотрел на часы и, сделав героическое усилие, слегка растопырив руки, чтобы стены, в случае чего, были ближе, прошёл в ванную и долго стоял под горячей, очень горячей водой. И ему полегчало. Не сразу, но полегчало. Примерно через полчаса он вывалил себя из облаков пара, насухо обтёрся огромным белым полотенцем, напялил любимые джинсы и льяную рубаху и уже в 5:30, абсолютно трезвый, пил кофе и читал вчерашнюю газету в том же лобби баре, чем немало удивил бармена. Анастасия в это время провалилась в недолгий, беспокойный и отрывочный какой-то сон.
Она проснулась в девятом часу, совершенно разбитая, но кое-как приняв душ, и наскоро одевшись, спустилась вниз, где её поджидал Алексей, и они вкусно позавтракали в ресторане отеля. За большими окнами ресторана шёл дождь. Не летний ― слепой и неуверенный, а основательный, бескомпромиссный, с тяжёлыми частыми каплями и с полной уверенностью в своей правоте и безнаказанности.

 

[DeletedUser]

Хоть что то приятное что почитать еще осталось на этом форуме. Спасибо Алтун!

 

[DeletedUser]

Хоть что то приятное что почитать еще осталось на этом форуме. Спасибо Алтун!

Тебе спасибо, Янис.
Сегодня-завтра закончу этот рассказ.

 

[DeletedUser]

5.

Не было Лувра, не было щедрых чаевых вспомнившему язык Шекспира официанту. Не было Сены и её берегов с кормы прогулочного катера. Был дождь, ливень, всемирный потоп. Было такси у самых дверей отеля, мокрые улицы, дома, деревья и пляшущие тени на мостовой. И было то ли ощущение, то ли ожидание чего-то нереального, абсолютно невозможного, которое, тем не менее, произошло, ну, или, по меньшей мере, происходит вот прямо сейчас.
Анастасия и Алексей сидели рядом на заднем сидении такси и смотрели каждый в своё окно. Для них обоих ночь была неспокойной и непростой; вопросы, которые были у каждого из них, так и остались вопросами. Может, они не смогли найти ответы, а может, их вовсе не существовало. Этих ответов на те вопросы. Хотя риторика здесь абсолютно ни при чём. Есть такие вопросы, ответить на которые мы просто не можем, даже самим себе. И сейчас, сидя в такси, которое уже почти плыло по затопляемой ливнем улице, Алексей снова задавал себе самый главный вопрос. Тот, который был уже задан и перезадан сотни, тысячи раз. Но ответа на него не было. Или он не мог его найти, найти в самом себе ― это правдивое и честное слово. Или просто не хотел, малодушничал и лгал самому себе. Лгал во благо ли, на беду ли, но ответа не было, так или иначе.
Анастасия засыпала из-за бессонной почти ночи, из-за медленного движения такси и под монотонный звук льющейся с небес воды. Для неё не существовало ответов, потому что больше не существовало вопросов. Делай, что должен и будь, что будет ― сказала она себе утром, принимая душ, и повторила несколько раз за это утро, за завтраком и уже садясь в вызванное Алексеем такси. Она не знала точно, кого благодарить за эту неожиданно всплывшую в памяти мудрость ― Кантона, Марка Аврелия или кого-то ещё ― но мудрость этого кого-то ей помогла. Даже очень. Или может, ей просто хотелось спать, кто знает. Но по той или иной причине вопросов у неё не было…
Был Собор. Был терновый венец Спасителя. И была месса. Одна на двоих. Одна на всех. Одна на вселенную. И был ОН, чьему терновому венцу приходят поклониться политики и бизнесмены, туристы и клошары*. И с каждым ОН говорил по-разному. Со всей вселенной говорил, но с каждым в отдельности. И все слушали, и каждый слышал почти одно и то же, но понимал именно то, что ОН говорил только ему… Если только он, этот возжелавший слушать, умел слышать.
Собор встретил их тишиной и сумраком ― и после суматохи и синеватого из-за туч утреннего света это было как-то странно и немного волнительно. Народу в Соборе было много, много больше, чем обычно ― виной тому был сумасшедший ливень, а возможно, скорое начало мессы. Едва войдя в Собор, Алексей и Анастасия как-то сразу разделились и отдалились друг от друга. Анастасия направилась в правую от входа сторону, Алексей в ― левую. Анастасия рассматривала собор, вертя головой по сторонам и даже запрокидывая её, когда смотрела на верхние витражные окна. Она старалась пройти к терновому венцу спасителя, но не могла. Слишком много, неприлично много людей собралось в это утро в Соборе. Поэтому она стояла на месте и смотрела, и впитывала в себя всё то, что могла видеть, и всё, что могла впитать.
Алексей наблюдал за людьми, оказавшимися в это утро рядом с ним. Он любил и умел наблюдать, используя потом эти наблюдения в своих романах. Это первое умение писателя ― наблюдать и замечать. Второе ― писать диалоги… Это - две самые важные составляющие. Остальное ― вторично. Именно так и никак иначе ― Алексей понял это давно, ещё в первых своих рассказах. И наблюдал постоянно с тех самых пор, набирая материал жестов, характеров и настроений. Людей было много, а значит, много материала, и это его радовало.
― Просто столпотворение, ― подумал Алексей, ― и все такие непохожие, разные, случайные и неслучайные люди. Толпа. Или даже две толпы.
Ему вдруг совершенно не к месту вспомнились строки из Книги Судей Израилевых: «И сказал Самсон: челюстью ослиною толпу, две толпы, челюстью ослиною убил я тысячу человек», и Алексей рассердился и шикнул на себя: «Пустили козла в огород, называется», ― и ещё больше разозлился, хмуро посмотрел по сторонам и нахохлился. И тут началась месса. Алексею, стоящему слева от дверей, алтаря не было видно, хотя он и вытягивал было шею, и вставал на цыпочки, а перемещаться поближе не было никакой возможности. Он быстро смирился и решил просто послушать мессу, тем более, что мессу нужно именно слушать, а не смотреть. Если ты не праздный турист, конечно. А туристом, тем более праздным, в этом городе Алексей не был. В этом он уверен точно так же, как и в составляющих писательства, уверен давно ― с первого своего посещения Парижа, и надолго, пожалуй, до самого последнего. «Надеюсь, я сейчас посередине» ― быстро подумал Алексей и стал слушать. Голос певчего красиво и тонко звучал в тишине; хор подхватывал мощно, но мягко; орган был глубоким и печальным. Алексей постепенно погружался в эту магию латыни и органа.
― Генрих Наваррский и Маргарита Валуа, Людовик XIV и Мария-Тереза сочетались браком, а Наполеон и Жозефина были коронованы именно здесь. Ещё раньше здесь пересматривали дело Орлеанской Девы, а уже потом, намного позже, служили траурную мессу в честь Шарля де Голля… Какое странное, страшное место, которое помнит всё, и видит всё и всё понимает, ― думал Алексей: ― и как здесь тревожно и легко одновременно.
"Hoc est enim corpus meum" ― пел хор или не это совсем пел, но что-то очень похожее, а потом ещё ― "His ect enim calix sanguinis mei"** ― или опять просто что-то созвучное, и Алексей закрыл глаза.

______________________________________________________________
* клошары- парижские бомжи.

** "Hoc est enim corpus meum" ("Ибо сие есть тело мое")
"His ect enim calix sanguinis mei" ("Ибо сие есть чаша крови моей").

окончание следует

 

[DeletedUser]

Анастасии в просветах между людьми, была видна часть алтаря, певчий в голубом одеянии, и золотистое убранство собора там, за алтарём. Певчий держал в руках ноты и пел свою партию по ним, а когда вступал хор, он одной рукой дирижировал. Анастасии это показалось немного странным и каким-то не совсем настоящим ― певчий, дирижирующий хору в соборе. Она хмыкнула, и, повернув голову, поискала Алексея в толпе. Он стоял в противоположной стороне, у стены ― ссутулившись, наклонив голову и прикрыв глаза. У него было очень бледное, может из-за странного освещения, но очень спокойное, даже какое-то умиротворённое лицо. ― Наверняка размышляет о романе,― подумала Анастасия, и улыбнулась. ― Всё-то он знает о своих героях, всё и всегда решает за всех ― за героев, за друзей, знакомых, родственников, да и за нас тоже всегда решает он.
― А ведь я, по сути, так мало знаю о нём. Хотя я знаю его, как никто другой, но при этом почти не знаю о нём. Я знаю малейшие оттенки, нюансы его настроения. Я знаю, как он смеётся, когда нужно смеяться, а как ― когда ему смешно, знаю как он говорит с кем-то, кто ему интересен, и как –просто для поддержания беседы. Я знаю всё, что он любит из еды и напитков, какую предпочитает одежду, музыку, кино. Знаю и понимаю просто потому, что люблю почти всё то же, что любит он. Знаю, что он дважды разведён, что у него две дочери и что старшая всего на три года младше меня, а младшая учится в третьем классе. И что младшая дочь у него от первого брака, а старшая от второго ― какая-то романтичная и невозможная история, как раз в его духе. Когда-то он вскользь коснулся этой темы, и Анастасия поняла только, что так получилось. Он просто как-то так сказал эти слова ― «так получилось», и ничего не добавил больше, что стало абсолютно понятно, ― придётся так и понять, не задавая больше вопросов. С младшей он перестал видеться почти сразу после развода, вернее ему перестали разрешать видеться с ней. А старшая дочь училась в какой-то далёкой стране, и приезжала к своей матери, второй его бывшей, лишь на каникулы, и ей не запрещали встречаться с отцом, и Алексей на эти две недели, два раза в год, превращался в сумасшедшего отца. Анастасии было приятно и немного смешно смотреть на него в это время, он ничего не писал, ничем и никем вообще не занимался, кроме дочери. А потом, ещё неделю, после того, как его дочь улетала, смотреть было грустно, невозможно было смотреть на его несчастное, непонимающее, как у наказанного ребёнка лицо. И все эти три недели ― две с дочерью, и неделю без неё― он не подходил к телефону, не назначал встреч и не принимал гостей. Но потом всё возвращалось на круги своя. Телефон звонил без передыху, гости заваливали без предупреждения, встречи назначались и проводились по-прежнему, и во всём этом безумном распорядке, он умудрился писать и сдавать свои романы в срок. Это был его пунктик, его идефикс. Он никогда не нарушал сроков сдачи очередной книги, и в этом он был образцом для подражания, но только в этом. На него молились в издательстве, его боготворили, ему льстили и… его ненавидели и терпели, стиснув зубы, главный редактор и его замы. Он никогда не подписывал контрактов больше чем на один роман. Это тоже было правилом, его правилом. И всем, абсолютно всем и всегда приходилось считаться с его правилами. Даже с тем самым правилом – не жениться и не покупать квартир. Анастасия считалась. Уже почти три года считалась. И ещё трижды по три года считаться готова, если бы … Если бы только знать… Любит ли он… И ещё понять, что я чувствую к нему… Что это ― любовь, или просто привычка, сходство взглядов, интересов, да что угодно… Или всё таки … Да, именно. Всё-таки! Всё таки, скорее всего, –это не любовь, ― Анастасия отвернулась от Алексея, и посмотрела на алтарь, где певчий в голубом одеянии в прямом смысле руководил хором, и отвернулась.
И стала пристально рассматривать соседа справа, высоченного худого чернокожего в яркой жёлтой куртке, с какими-то чёрными кляксами. Так пристально, что он почувствовал, посмотрел на неё, улыбнулся и кивнул. Анастасия смутилась, отвела взгляд и уставилась себе под ноги.
― Это именно всё что угодно, а может и всё вместе, и привычка и схожесть взглядов и чего-то там ещё. Но жить с этой похожестью больше нельзя. Вернее жить можно, прожила же три года без малого… Под одной крышей. Почти как муж и жена,― она сглотнула, пытаясь избавится от невесть откуда взявшегося кома в горле, ― вернее под многими крышами, и совсем не как муж и жена, скорее как брат и сестра. Ну и хватит! ― Анастасия даже слегка топнула ногой, и снова сглотнула, но ком как-то основательно, по-хозяйски обустроился у неё в горле. ― Значит, пора уже всё это заканчивать. Крыши и братсестринские отношения. Финита. И надо ему сказать об этом. Только вот как, как сказать? Никак. Тогда нужно подождать, чтоб он сам сказал. Или пусть он сделает уже мне это чёртово предложение, а я откажу! И всё. И будем друзьями ― я под своей крышей, с мамой с двумя собаками и котом, а он под своими крышами с кем-то ещё. Свято место пусто не бывает! ― Ком в горле зашевелился, словно сидел вот только что, а тут вдруг встал, потянулся всем своим рыхлым и толстым телом, и стало совсем плохо. И глаза защипало. Анастасия подняла голову, и посмотрела почему-то размытым взглядом на чернокожего соседа. И его жёлтая куртка всё размывалась и размывалась и принимала всё более округлые очертания, и превратилась вдруг в жёлтое лицо мистера Чонга ― китайца японского происхождения, хозяина самого лучшего в Париже японского ресторана. Лицо было жёлтым, а глаза и волосы чёрными. Он пристально посмотрел на Анастасию и сказал — «Жалеть о том, что уже произошло, даже хуже, чем жалеть о том, что ещё только может случиться», и улыбнулся грустной улыбкой. Анастасия моргнула, слезы скатились по щекам, и мистер Чонг куда-то исчез, и была перед ней жёлтая куртка вместо его лица, и чёрные кляксы на куртке вместо глаз и волос. Анастасия оттёрла щёки и глаза ладонями и подумала ― Хорошо, что не накрасила глаза, хороша бы я была в Соборе Парижской Богоматери, с размазанной тушью? ― и почему-то улыбнулась. И ей стало легко и свободно дышать, и ком куда-то пропал, и хотелось подпевать этому забавному певчему у алтаря, и помогать ему руководить хором.
А ОН, незримый, который стоял сейчас рядом с ней, и смотрел на неё с отеческой гордостью, улыбнулся тоже и порадовался за самое совершенное своё создание, которое всегда и везде, и при любых обстоятельствах остаётся ЖЕНЩИНОЙ…

Алексей, прикрыв глаза, слушал мессу. Постепенно звуки, которые он поначалу чётко различал ― чистый голос певчего, рокот хора, обволакивающие органные аккорды ― слились в один странный, но очень приятный звук, и звук этот звучал теперь откуда-то издали. Словно ты вышел из гостиной, ― где застолье, шум, музыка и весёлые голоса ― на балкон и прикрыл за собой дверь, чтобы позвонить, и звонок этот очень важный и от него так многое зависит. И ты набираешь номер, и ждёшь, когда поднимут трубку, и пока ждёшь, слышишь приглушённые звуки из-за закрытой двери в гостиную. Но тут трубку поднимают, и все звуки уходят куда-то, и нет ничего кроме голоса в твоём мобильном, и этот голос говорит тебе что-то важное и понятное только тебе. Вот и сейчас Алексей услышал голос, и этот голос заговорил с ним, и все другие звуки отдалились, постепенно затихая, и смолкли совсем. Голос говорил, Алексей слушал, иногда соглашаясь. Иногда пытаясь спорить, понимая, что спорить совсем не о чем, и абсолютно бесперспективно, и глупо даже. И это было так просто. Слушать и слышать. И понимать то, что ты слышишь. Это было так просто, легко и радостно. Всё было просто, всё было легко, и радостно. И оказывается, так всегда и было, ну или, по меньшей мере, так и должно быть, если только понимать, что это именно так, и никак иначе быть просто не может. Алексей улыбался, слушал и понимал, что слышит он свой собственный голос. Но слышит его словно впервые, потому что впервые понимает, что именно этот голос ему говорит. И соглашается с ним, так во многом, тоже впервые. Потому что он теперь понимает, что ему говорит его собственный голос…
Алексей открыл глаза, и тут же зажмурился. Прямо ему в лицо бил солнечный луч. Алексей отступил немного в бок и осторожно приоткрыл один глаз. Луч скользнув по его щеке, коснулся плеча, помедлил там немного, и медленно, словно нехотя, опустился вниз, на плиты Собора. Алексей открыл второй глаз, улыбнулся лучу, и, запрокинув голову, посмотрел вверх, на округлые витражные окна, сквозь которые проникали в собор лучи солнца, окрашенные стеклом в нежно голубой цвет. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, месса закончилась, и в соборе стало посвободнее, многие ― те кого загнал сюда дождь, давно уже покинули храм. ― Наверняка, я не стану католиком, ― мысленно сказал Алексей лучу у своих ног, ― не приму христианства, и даже не стану суфием*, но я стал ближе к тебе, к пониманию.
Алексей улыбнулся и, повернув голову, поискал глазами Анастасию. Она стояла в другом крыле собора и улыбалась Алексею. Он быстро пошёл к ней, и слышал как гулко раздаются его шаги в полупустом теперь соборе и, подойдя, взял её за руку.
― Тёна…
― Ёша…
Они заговорили одновременно, одновременно замолчали и расхохотались тоже одновременно. На них зашикали, и они, взявшись за руки, быстро выбежали из Собора, и там, снаружи, на слепящем, отражающемся от многочисленных луж, солнце, щурились и долго, счастливо хохотали. Этих Тёну и Ёшу, выдумал когда-то Алексей. ― Ну не могу я называть тебя Настей, как-то по большевистки это,― сказал он тогда. Почему по-большевистки Анастасия поняла не совсем, но спросить не могла , так ей было смешно и весело, а он продолжил. ― Анастасия, наоборот уж слишком по-княжески. А Тёна, сокращённое от Настёна, тебе очень идёт! А я буду Ёша, ― продолжал он, и в ответ на её вопрос, что за Ёша такой, с серьёзным видом пояснил, ― Ну не Лёха же в самом деле, и уж точно не Лёша! А именно Ёша! Ёша и Тёна.
Имена эти не прижились почему-то, и назвали они друг друга так впервые. И было им радостно, весело и смешно. И они бежали по площади перед собором, и наступали на лужи, и лужи взрывались миллионами брызг, и в каждой малюсенькой капле отражались их смеющиеся, счастливые лица. Вечером, за ужином в ресторане L’Espadon отеля Ritz, с соблюдением всех мыслимых традиций (где же еще, как ни в Париже, и не в этом отеле на Вандомской площади) Алексей сделал Анастасии предложение. И проникнувшись всей торжественностью момента и обстановки, Анастасия с улыбкой ему отказала. И, разумеется, по этому поводу они напились, начав с бутылки Дом Периньон ― ужасно сухого и жутко холодного, и продолжили в каком-то ночном баре джином с тоником.
А наутро Анастасия улетела, и Алексей возвращаясь из аэропорта―он конечно её проводил― сидел в такси и вспоминал, что именно сказал ему голос, его голос. «Это не твоё. Ты бы уже должен понять. Твоё ― это твои книги, твоя дочь, все эти премии , какие там остались ещё, Пулитцеровская, Букер, что там ещё для вас важно…В этом твоя сила и твоя слабость, твоё счастье, в этом твоя жизнь. А её предназначение совсем в другом. И вы можете остаться друзьями, если захотите. Вы созданы для того, чтобы быть друзьями.» Алексей улыбнулся и вспомнил, как голос добавил ― «Но предложение ты ей всё-таки сделай. И она тебе откажет. Так надо. Так должно. »


три года спустя.

Алексей сидел в баре, потягивал что-то из высокого бокала. Рядом с ним за барной стойкой сидел полный, лысоватый молодой человек и что-то эмоционально говорил ему, беспрерывно размахивая руками. Это был Томас Гортон, американский издатель, взявшийся в прошлом году издавать его новый роман. Вернее не совсем взявшийся, скорее заплативший Алексею невиданный гонорар для того, чтобы издать этот роман, который недавно был выдвинут на Международную Букеровскую премию. Гортон говорил что-то о том, что он знал, он совершенно точно знал, что так и будет, и он уверен, что он, Алекс (как же Алексей ненавидит это имя) станет лауреатом в этом году. Алексей пил что-то из высокого бокала и не слушал восторженного издателя. В глубине бара с потолка свисал на тросах огромный плазменный экран. По какому-то каналу шла передача о кино, и в студии у известного французского ведущего, был приглашённый гость, вернее гостья― российский режиссёр Анастасия Громова, которая привезла свой первый фильм «Блики солнца» на Каннский фестиваль. И как говорил известный французский ведущий, критики весьма благосклонно приняли его, и даже ходят слухи, что мадемуазель Громова может получить, чем чёрт не шутит, Золотую камеру**. Анастасия улыбнулась ведущему и ответила, что да, мол, чем чёрт не шутит.
Алексей улыбнулся ей в ответ так, как будто она могла его видеть, и хлопнул американского издателя Томаса Гортона по плечу. Американский издатель, чуть было не слетел с высокого барного табурета, но Алексей поддержал его.
― Вы любите джинн-тоник, Томас? ― весело спросил Алексей.
― Что.. Я ... Я не понимаю Вас, Алекс, какой.. причём здесь?― издатель мистер Гортон смотрел на Алексей совершенно ошалевшими глазами.
― Два джин тоника, ― сказал Алексей бармену, и снова хлопнул Гортона по плечу, ― какая разница , Томас , понимаете ли Вы меня, если Вы всё равно никогда меня не поймёте. Это всё классовые противоречия, Томас, ерунда, другими словами. Давайте ка лучше,― он пододвинул американскому издателю его порцию выпивки,― выпустим джинна из бутылки!

конец
_________________________________________
* суфий - последователь суфизма. Суфизм, это термин под которым объединяются все мусульманские учения, целью которых является разработка теоретических основ и практических способов, обеспечивающих возможность непосредственного общения человека с Богом. Одним из основных постулатов суфизма является мысль, что Бог, или частица Бога в каждом из нас.
**Золотая камера- приз Каннского фестиваля за лучший дебют.

 

[DeletedUser]

Спасибо, Алтун. Я Бунина не люблю. Люблю Есенина, Хэмингуэя и тебя.
Не знаю, что еще в таких случаях говорят. Официально - не умею, не хочу. А неофициальное и самое важное, вроде, уже сказала, но повторюсь...
Спасибо, мон ами. Я тебя люблю.

 

[DeletedUser]

Спасибо, Алтун. Я Бунина не люблю. Люблю Есенина, Хэмингуэя и тебя.
Не знаю, что еще в таких случаях говорят. Официально - не умею, не хочу. А неофициальное и самое важное, вроде, уже сказала, но повторюсь...
Спасибо, мон ами. Я тебя люблю.

Тебе спасибо.
Тем более за такой ряд))